мне подождать неподалеку, в пагоде «Блаженство», пока он не сообщит Хоа Хонг и всем остальным. «Чемоданчик необходимо убрать, и машину тоже,— сказал он.— А ты должен немедленно исчезнуть, немедленно!»
Дверь буддийской пагоды стояла открытой день и ночь, дюжина монахов проживала в пристроенных покоях, и в этот час уже нигде не горел свет. Я присел на корточки перед алтарем и вспомнил о храме под Ханоем, где мы прятались под полами одежды деревянных богов и духов. Здесь я смог различить лишь мрачные тени; вытянувшись, я натолкнулся ногами на жестяные сосуды и сунул чемоданчик себе под голову. Я не боялся, не ведал ни страха, ни забот и почти задремал, когда вошел монах, молодой, худощавый человек, который спросил меня: «Не хочешь ли пить, есть, не ранен ли ты? Не нужна ли какая другая помощь?»
Он остался при мне, хотя я и сказал, что мне ничего не нужно. Он не двинулся с места, когда пришла и Хоа Хонг, которая, казалось, знала его, словно он был статуей, но не стражем неба или ада, а всецело